ПАМЯТИ ЛЕОНИДА ЕНГИБАРОВА

Мы сидели с ним в кафе у Дома художников, который называли "копейкой", и ждали третьего нашего друга Сергея Мелконяна. Через несколько дней Леонид должен был уехать в Москву и на клочке салфетки он записал свой домашний номер
- Впрочем, - сказал Леонид, - терпеть не могу телефон. Словно барин трясет колокольчиком, а ты, слуга, обязан бросать все и бежать на этот звонок.
В сентябре меня должны были отправить на двухмесячные сборы в Военном институте иностранных языков в Лефортово, поэтому я усиленно собирал координаты своих московских знакомых.
Но потом пришло страшное известие: Леонида Енгибарова не стало. Говорили, будто он выполнял какой-то трюк, от чего получил заворот кишок.
И уже в Москве я узнал подробности трагедии.
Июль 1972 года в Москве был очень жарким, в Подмосковье горели торфяные болота и в один из таких дней - 25 июля - Енгибарову стало плохо, и он попросил свою маму - Антонину Андриановну - вызвать врача.
Тот приехал, диагностировал отравление, выписал какое-то лекарство и покинул дом.
Вскоре после его ухода артисту стало еще хуже. Матери вновь пришлось вызывать "Скорую". Пока врачи ехали, Леонид мучился от боли и во время одного из приступов внезапно попросил у матери: "Дай холодного шампанского, мне станет легче!"
Леонид выпил полбокала и вскоре умер от разрыва сердца. Ему было всего 37 лет.
Антонина Андриановна умерла спустя год с небольшим: упала на улице, возвращаясь с кладбища.

Владимир Высоцкий — Леониду Енгибарову
ЕНГИБАРОВУ - ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты —
Грустные минуты, тут и там, —
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
Иногда в дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: "Да разве это клоун!
Если клоун — должен быть смешной!"

Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:
"Вышел на арену, так смеши!" —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье — век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, —
Клоун, правда, слишком мрачноватый —
Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал —
Горе наше брал он на себя.

Только — балагуря, тараторя, —
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —
Шут сгибался в световом кольце, —
Делались все горше пантомимы,
И морщины глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас —
Будто обезболивал нам роды, —
А себе - защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас прекрасно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений
За кулисы — вот нам и смешно.
Вдруг — весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь — и тишина...
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего — и сломана спина.

Зрители — и люди между ними —
Думали: вот пьяница упал...
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался — и переиграл.

Он застыл — не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав, —
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неукротимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк — уже не пантомима:
Смерть была — царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно — на руках...

Сгинул, канул он — как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему — придумал, —
Этот клоун был без колпака.

1972 г.

Спустя 8 лет, день в день, не стало и Владимира Высоцкого. И похоронены они оба рядом друг с другом на Ваганьковском кладбище Москвы.